Что означает выражение «От розы увядшей остается лишь имя её», откуда оно?
Это приблизительная цитата из поэмы «De contemptu mundi» — средневековая поэма на латыни, написана монахом Бернардом Морланским.
В переводе Сильвестрова:
Эта фраза использовалась в фильме «Имя розы»
Тетя Роалинг закончила книгу более менее без «крови».
Сначала хотела прикончить кого-нибудь из главных героев. Чем сделала большой ажиотаж.
А потом, решила, что все главные герои должны выжить.
Если бы я заканчивал эту историю, то сказал бы Гарри: Ты сомневался в силе любви.Она сильнее чем сила темных искусств. И ты это понял.
Так пусть маглы нового поколения найдут себе половинку любви.
Литература — совокупность художественных, научных, других произведений, закрепленных в письменной или печатной форме, имеющих общественное значение.
Конечно, литература — это искусство слова, эстетически выражающее общественное знание и в свою очередь формирующее его.
У М.Булгакова есть прекрасное произведение «Записки юного врача».
Лучший рассказ из произведения «Полотенце с петухом».
Очень рекомендую всем почитать. Пересказывать Булгакова бесполезно.
Замечательная вещь Александра Куприна!
У легендарного короля Эрна страны Эрнотерры был почётный титул «Первый слуга народа». Это было единственное привилегированное отличие его от других людей, поскольку титулы и ранги были отменены королём, а люди признаны равными друг другу, женщины равными с мужчинами. Единственным законом этой страны была правда — никто не имел права лгать.
Для написания фельетона нужно выбрать злободневную тему (бюрократия, алкоголизм, безработица, например), ну и облачить свои мысли в сатирический текст. Для фельетона необходим комический эффект, которого можно достичь каламбуром, гиперболизацией, интересным сравнением (Два не очень трезвых мужика отплсывали канкан у забора заброшенного дома. Весело, задиристо поднимали они ноги, аки балерины Большого театра, показывающие свое мастерство худруку). Можете использовать прием сквозной иронии и косвенной похвалы, когда идет одобрение порока (Хороша, вкусна водочка утром, это вам не какой-нибудь заграничный кофе да жидкие чаи хлебать). Автор может выбрать себе как роль рассказчика, так и участника событий или стороннего наблюдателя.
Для написания фельетона нужно видеть смешное в несмешном и даже трагическом.
Источник
Что означает выражение «От розы увядшей остается лишь имя её»?
Это искаженная цитата из средневековой латинской поэмы монаха Бернарда Морланского из Клюни «De contemptu mundi» («О презрении к миру»). Более полная цитата в переводе Д. Сильвестрова:
«Где Вавилонское царство вселенское, где сильных мира
Многоотличие, где днесь величие Дария, Кира?
Камень покатится, слава истратится: не уцелели
Витязи взбранные; роком избранные — ныне истлели.
Где ныне курия, шествия Юлия? Светоч сената,
Цезарь прославленный — всеми оставленный, пал без возврата.
.
Где ныне Мария, также Фабриция непозлащенна
Славны деяния? Павла Эмилия смерть где блаженна?
Где обличающий, к небу взывающий глас Цицерона?
Граждан сбирающий, бунт поборающий гнев где Катона?
Где доблесть Регула? Рема иль Ромула? Что с ними сталось?
Роза — не прежняя: имя порожнее нам лишь осталось.»
Причем здесь роза? Судя по самым ранним спискам поэмы, это закрепившаяся ошибка. В оригинале был «Roma», «Рим». То есть, это заключение авторской мысли о том, что земная слава непрочна, и что даже от великого Древного Рима нам остались лишь пустые имена и названия. Для христианина суть здесь в том, что надо собирать духовные сокровища на Небе, а не гнаться за богатством и славой на Земле, поскольку даже грандиозные империи обречены на истление.
Напротив, литератор может увидеть здесь повод для гордости — империи исчезают, а слова и знания остаются, передаваясь из поколения в поколение и сохраняя предков и их достижения в людских умах. Древнего Рима больше нет, но он живет в нашем воображении благодаря великим историкам и писателям.
Полагаю, Умберто Эко имел в виду оба смысла. Опять же, для постмодернизма важна идея «пустого слова», в которое каждый вкладывает свой уникальный смысл.
Источник
у меня к вам очень серьёзный вопрос!!
Заговор потерпел провал, («роза при имени прежнем», т. е. почет и поклонение, которые символизирует Роза, как факт народного признания, остались у несвергнутого властелина)
известны имена заворщиков ( » с нагими мы впредь именами», т. е. имена заговорщиков разоблачены, составлен их список. Впредь заговорщики в явной опале) .
Смерть человека. («роза при имени прежнем», т. е. Роза на могильной плите)
и теперь имя, которое носил при жизни его обладатель уже в сущности никого не называет, потому что человек умер. И имя его впредь стало нагим, то есть неодетым в человека.
Может это что то из Вергилия или другого древнеримскго литератора? А может из «Божественной комедии» Данте Алигьери? Хотя я её не читал.
Не зря во второй части высказывания употреблено личное местоимение «мы». Создается впечатление, что это высказывание одного человека, обращенное в присутсвии других людей как от себя лично, так и от имени всех присутсвующих. Высказывающий выражает при всех (или думает про себя о себе и соотносит себя с некой общностью людей, с которой он объединен судьбой или общими интересами) . Может это слова какого то латинского обряда? Например, посвящения в монахи. Тогда получается так:
«Роза при имени прежнем» — говорит один из присутсвующих, читая текст посвящения ( т. е. прежнее имя осталось позади, а прежнему имени говорящего, готовящегося стать монахом человека) сопутсвовала Роза, в данном случае символ жизни мирской, с наслаждениями плоти и мирскими мыслями. Далее говорящий продолжает: » с нагими мы впредь именами» — т. е. признает самоотречение в присутсвии будущих братьев от всего прежнего и констатирует свою готовность к принятию другого образа жизни ( монашеского) . В данном случае » с нагими мы впредь именами», следует понимать как принятие нового христианского имени перед Богом и отречение от себя прежнего. Если раньше человек жил ради себя, то «впредь» он намерен жить не ради себя, а ради Бога ( » наипаче Богу поработаю, говорят в православных молитвах»).Отречения себя ради себя «в имени прежнем» с целью стать «нагим впредь именем», т. е. отречься от самого себя ради себя. «Нагое имя» себя забывает и только Имя Бога слышать хочет. Начало новой жизни с «нагим именем» перед лицом Господа. В новом «нагом имени» отсутсвуют человеческие страсти, либо присущие прежней личности горделивые черты и особенности характера. Отныне, и «впредь» ( а «впредь» — это, как правило, волеизъявление, направленное на коренное изменение ситуации) все будет иначе, не по прежнему. Может быть, это высказывание относится ко времени криптохристиан древнеримской империи, когда они подвергались гонениям. А данный обряд совершался в пещерах.
Римский патриций стал плебеем. (не уверен, конечно, что римское законодательство такое допускало. Но все же, как вариант)
Влиятельная фракция римского сената лишилась права голоса. «С нагими мы впредь именами», — говорит лидер фракции, т. е. не имеем больше право голосовать за принятие или отклонение рассматриваемого закона. А «роза при имени прежнем» означает былое признание и авторитет этой фракции в глазах императора и других сенаторов.
Источник
под знаком рыб
Открыл для себя любопытный факт. Тем, кто читал У. Эко «Имя Розы», оно тоже будет не безынтересно.
Свой роман Эко оканчивает словами «Stat rosa pristina nomine, nomina nuda tenemus», которые на русский перевели совершенно непонятным и кривым, по крайней мере для меня, образом: Роза при имени прежнем – с нагими мы впредь именами.
Так вот, строчка эта позаимствована из поэмы «De contemptu mundi» («О презрении к миру») монаха Клюни Бернарда Морланского, написанной около 1140 года.
отрывок латинского оригинала и русский перевод Est ubi gloria nunc Babylonia? nunc ubi dirus
Nabugodonosor, et Darii vigor, illeque Cyrus?
Qualiter orbita viribus incita praeterierunt,
Fama relinquitur, illaque figitur, hi putruerunt.
Nunc ubi curia, pompaque Julia? Caesar abisti!
Te truculentior, orbe potentior ipse fuisti.
Nunc ubi Marius atque Fabricius inscius auri?
Mors ubi nobilis et memorabilis actio Pauli?
Diva philippica vox ubi coelica nunc Ciceronis?
Pax ubi civibus atque rebellibus ira Catonis?
Nunc ubi Regulus? aut ubi Romulus, aut ubi Remus?
Stat rosa pristina nomine, nomina nuda tenemus
Русский перевод Д.В. Сильвестрова (источник):
Где Вавилонское царство вселенское, где сильных мира
Многоотличие, где днесь величие Дария, Кира?
Камень покатится, слава истратится: не уцелели
Витязи взбранные; роком избранные — ныне истлели.
Где ныне курия, шествия Юлия? Светоч сената,
Цезарь прославленный — всеми оставленный, пал без возврата.
.
Где ныне Мария, также Фабриция непозлащенна
Славны деяния? Павла Эмилия смерть где блаженна?
Где обличающий, к небу взывающий глас Цицерона?
Граждан сбирающий, бунт поборающий гнев где Катона?
Где доблесть Регула? Рема иль Ромула? Что с ними сталось?
Роза — не прежняя: имя порожнее нам лишь осталось
Согласитесь, в данном варианте перевода строчка становится куда более понятной. А если еще открыть для себя тот факт, что как указывает Эко в лекции 1996 г. ранние списки De contemptu mundi вместо rosa читаются Roma (Рим), то загадочная фраза оказывается всего лишь очередным указанием на то, что от Рима Юлия, Цицерона и Катона осталось одно название. Но не следует забывать, что фраза была вырвана из ее изначального контекста, и подставлена в новый, совершенно иного содержания. В фильме дали еще более адаптированную и приемлемую версию перевода: от розы увядшей остаётся лишь имя ее. «Снимаем» первый смысловой слой — Адсон *монах, от лица которого ведется повествование* подчеркивает, что никогда так и не узнал имени девушки, бывшей его единственной земной любовью; второй слой можно увязать опять же с девушкой и обосновать упоминание именно розы: роза — это символ девы Марии, символ чистоты, а также мученичества *с учетом того, что в версии романа, а не фильма, девушке из рук инквизиции спастись не удалось, то. *; снимаем третий слой, в общем-то основной — от исчезнувших вещей остаются только их имена, а, следовательно, только этими именами и возможно оставить существовать и вещи существовавшие в действительности, и несуществующие вовсе. Сам Адсон, описывая уже в преклонных годах случившиеся с ним в молодости события, предчувствую скорую кончину, перед фразой про розу пишет такие слова: «Оставляю эти письмена, уже не знаю кому, уже не знаю о чем. » То есть намекая, что не события, лишь письмена — тень некогда случившегося, останется после него, когда уже никто и не сможет вспомнить истина ли то, иль «имя порожнее» ей.
Источник
Именем Розы. Прогулки с Еленой Костюкович
С волнением и некоторым душевным трепетом приступая к составлению тех вопросов, которые хотелось бы задать Елене Костюкович о книгах и писателях, о трудностях перевода и работе литературного агентства, об интересных и великих людях, с которыми ей довелось встречаться и общаться, об особенностях творческого процесса, я ощущаю необъятность темы и вместе с тем неодолимое желание прояснить некоторые вещи, которые, увы, остаются и поныне ad marginem публичных дискуссий и выступлений, хотя, я уверен, интересуют многих читателей.
Немалую трудность вызвал выбор стиля и жанра для разговора. Я решил довериться жанру «прогулки», изобретенному некогда Ольгой Хрусталевой для рассказа о творчестве писателя Андрея Левкина («Прогулки с Левкиным», Даугава, №8, Рига: 1989).
(«Что такое прогулка? Перемещение себя в пространстве без видимой, заданной, определенной цели. Можно, конечно, найти повод: для посмотреть окрестности, достопримечательности, для подышать воздухом = погреться на солнышке, для моциону, здоровья = бегом от инфаркта, но…
Левкин сформулировал закон сохранения крутизны (см. «Мемлинг как абсолютный дух небольшого размера») – вот пусть теперь взбредание в голову станет способом исследования. Собственно, прогулка тем и отличается от путешествия (в страну, например, поэзии), что в последнем есть замкнутость – туда-обратно с возвращением в исходную точку. Начало и конец прогулки с достоверностью обозначены быть не могут. Уже гуляем…»)
Только в нашем случае прогулка – выбор не столько жанра, сколько способа движения по текстам («названия их задают координаты»). Вот и решил я двигаться по разным текстам – Умберто Эко и Елены Костюкович, или, наоборот, Елены Костюкович и Умберто Эко, я даже не знаю, как правильней сказать, ибо прояснение авторства текста на русском языке, известного нам под названием, например, «Имя розы» — это один из предполагаемых предметов нашего с Е. К. разговора.
Было бы естественно и разумно придерживаться определенной хронологии в такой прогулке. Ведь все началось для нас (хотя в тот момент мы и не подозревали о том, что «нечто началось») с публикации в 1980 году в Милане романа известного филолога, семиолога и историка культуры Умберто Эко «Il nome della rosa». Поэтому «Имя розы», несомненно — отправная точка нашей прогулки.
Едва ли удастся охватить все тексты, которые хотелось бы. В качестве узловых станций (предполагающих как отправление, так и прибытие, и пересечение) нашего маршрута я предлагаю следующие тексты:
«Имя розы», «Маятник Фуко», «Баудолино», «Таинственное пламя царицы Лоаны», «Полный назад!», «Умберто Эко и кардинал Мартини: Диалог о вере и неверии», «Пражское кладбище», «Не надейтесь избавиться от книг».
По ходу прогулки возможны самые разнообразные отклонения от темы и внезапность появления тех или иных вопросов обусловлена тотальной интертекстуальностью нашей информационной цивилизации, в которой все связано со всем. И тут же возникает первый вопрос, нисколько не подготовленный заранее, а рожденный стихийно по ходу прогулки (ведь мы уже гуляем, не так ли?)
Il nome della rosa
М. Г. :
— Считаете ли Вы художественное творчество Умберто Эко иллюстрацией (или следствием) глобальной культурной «ситуации постмодернизма» в эпоху становления т.н. постиндустриальной, «информационной» цивилизации, связывающей все-со-всем?
Приемлемо ли для Вас само понятие «постмодерна», ведь разве орудия его – интертекст, центон, цитатность – не суть ли приемы средневековой схоластики, что столь блистательно использовал У. Эко в романе «Имя розы»?
Постмодернизма – не существует?
Е. К.:
— Эко не любит слово «постмодернизм». Но как можно не признать, что его произведения центонны и цитатны? Те, кто не против термина «постмодернизм», вполне могут этот термин использовать, говоря о творчестве Эко: сумма литературных приемов, которыми пользуется автор, позволяет применить это определение.
Однако протест самого Эко я вполне понимаю. Эко ведь БОЛЬШЕ постмодернизма. Его книги – не игра. В них не только острая мысль, в них живое чувство, страдание и страсть. В историческом материале Эко ищет не перекличек с современностью (этим заняты постмодернисты), а ищет тот самый нерв, от которого эпоха получает свой неповторимый импульс. Нащупывает мотивации. Отчего люди действовали так, а не иначе? И это уже историзм, психологизм.
Я бы хотел бы привести две цитаты, по-разному иллюстрирующие то, о чем пойдет речь в следующем вопросе:
«Мир уже стареет, пламя мудрости в нас едва тлеет, и сегодня не найдется уже никого, кто мог бы сравниться с писателями прошлого. В меру грубого и недалекого разумения здесь изложено то, что удалось почерпнуть в старых книгах, причем сделано это с краткостью, и ежели кто-либо, читающий это, сомневается, то он может обратиться к написанному и тогда обнаружит, что все изложенное соответствует истине».
«… писатель ищет прецедентов в прошлом, озабочен образцами, формулами, аналогиями, подбирает цитаты, подчиняет события, поступки, думы, чувства и речи действующих лиц и свой собственный язык заранее установленному чину».
Первая цитата принадлежит перу неизвестного автора «Хроники Фредегара» (VII в. от Р.Х.)
Вторая – Д. С Лихачеву, описывающему средневекового русского писателя (Поэтика древнерусской литературы. М.: 1979).
М.Г.:
— Будучи вписанными в «постмодернистский» контекст, эти цитаты, на Ваш взгляд, иллюстрируют глубокую генетическую преемственность со средневековым сознанием, наше первоочередное родство именно со Средневековьем, а не с античностью и Новым временем, нашу глубинную привязанность к символическому мышлению и ретроспективной рефлексии?
И как получилось, что агностик и гуманист Умберто Эко — скорее, поклонник Античности и Просвещения (или я ошибаюсь?), нежели «мрачного» Средневековья, пишет книгу о величии духа (как доброго, так и злого) именно средневекового человека?
В чем причина этого впечатляющего путешествия в прошлое, которое оказывается всегда-с-нами, вне времени?
Е. К.:
— Эко формировался как историк под влиянием школы “Анналов” (Блок, Ле Гофф, Леруа Ладюри. Главный принцип их исследования: нужно уметь “допросить” источник), а также под влиянием семиотической и семиотико-психологической школы анализа исторической реальности (Леви Стросс, Кристева, Фуко). Для применения обоих методов Средневековье – самый питательный материал.
Во-первых, от Средних Веков до нас дошли бесчисленные источники, дошла в изобилии материальная культура, дошли средневековые тексты. Но они отдалены от нашего понимания, и “допрос” этих предметов и текстов – это работа почти детективная. Не случайно “Имя розы” – детектив.
Во-вторых, всякий предмет, любое слово средневековой культуры оплетены гирляндой символических связей. Символы трактует семиотика.
Тут есть где разгуляться Эко – ученому.
Зачем Эко понадобилось Средневековье, прекрасно объяснил Юрий Михайлович Лотман:
“Семиотика как развитая научная дисциплина оформилась в середине текущего столетия. Но с тех пор как существует научное мышление, грамматика, логика, люди задумывались над сущностью слова, отношением его к обозначаемому им предмету, над основаниями логического суждения. Такие древнейшие виды деятельности, как речь, обмен во всех его видах и т. д., ставили перед человеком проблему знака, и это, бесспорно, один из древнейших вопросов. Cредневековье, в этом отношении, представляет собой поистине уникальную эпоху. Мышление этого времени насквозь пронизано символами. Мир представляется огромной книгой, смысл которой раскрывается через систему божественных символов. Но и каждый поступок человека воспринимается в двух планах — практическом и символическом”.
То же говорится и на страницах «Имени розы»: «В мире каждое творенье – книга и изображенье, отраженье в зеркале».
Отдельная тема, которая, конечно, интересует вдумчивого читателя – это «Имя Розы» как феномен стиля. Вопрос, на который я для себя не нахожу ответа:
М. Г.:
— Как Вам удалось в условиях советского атеизма/агностицизма найти нужный стиль перевода для этого романа? Ведь чтобы адекватно передать его, нужно было соотнести не только стиль отца Адсона из Мелька со стилем русского средневекового книжника, но и погрузиться в реалии самой эпохи. Как такое возможно?
Все мы помним авторское: «Не так уж много, надо признать, имелось аргументов в пользу опубликования этого моего итальянского перевода с довольно сомнительного французского текста, который в свою очередь должен был являть собой переложение с латинского издания семнадцатого века, якобы воспроизводящего рукопись, созданную немецким монахом в конце четырнадцатого…»
Вы изучали специально церковнославянский язык именно для этой цели (или в университете в достаточной мере напитались исторической грамматикой и старославянским)? Насколько силен был в Вашей работе элемент интуитивной догадки, как со словом «храмина»? Какие еще слова были использованы похожим образом?
Е. К.:
— Я много читала и пользовалась для этого перевода довольно широким словарным запасом, и свойственным мне, и пополненным ради дела. Церковнославянский язык, да, активно изучала во время перевода. Читала святоотеческие тексты, Писание, и, Вы правы, в те времена доставать эти тексты было трудно, но как-то доставала.
Интуитивные догадки, да, были, они есть у всех переводчиков, они основа удачной работы. Одной логикой и компетенцией такие большие романы одолеть нельзя. Нужно и везение, и дерзновение, и – редко! – безумие.
Какие еще были у меня там догадки, трудно вспомнить. Прошло тридцать лет, я перевела и написала с тех пор много другого, и те впечатления уже затерты. Знаю, что по этому переводу выполнялись какие-то исследовательские работы (в Италии были защищены диссертации). Надо бы туда заглянуть за конкретными примерами.
Русскому читателю нелегко судить о стиле итальянского оригинала. Но интерес вызывает следующее:
М. Г.:
— Есть ли в итальянском языке те же отношения между современным литературным языком и книжным, возвышенным, «древним», как в русском языке связаны между собой современный русский и церковнославянский? На Ваш взгляд, чья стилизация сильнее, если в тексте используется подобная лексика и синтаксис – русская или итальянская?
Е. К.:
— Помилуйте, при чем тут книжный язык? В итальянском оригинале есть контраст итальянского языка с латинским. А в моем переводе латинский язык передан архаичным русским с обильным вкраплением церковнославянизмов. Ничья стилизация, надеюсь, не сильнее, потому что задача переводчика именно в том и состоит, чтобы соблюдать пропорцию.
М. Г.:
— Что касается содержательной части романа – не хотелось ли Вам составить отдельный том примечаний к «Имени розы», или Вы считаете, это дело литературоведов-энтузиастов, как в случае со «Словарем Маятника Фуко»?
Е. К.:
— Такие тома примечаний к «Имени розы» существуют. У меня есть англоязычный и италоязычный тома, составленные совершенно разными людьми. Когда я переводила «Имя розы», этих книг еще не существовало. Да и доступа у меня к ним быть не могло – это был 1983 год, в СССР иностранные книги не поступали. В любом случае для каждой страны примечания требуются разные. Не помню, хотелось ли мне составлять отдельный том примечаний. Бесспорно, что во время работы я провела столько времени за поисками (тогда не было компьютеров), что такой том нетрудно было бы сделать, да никому, ни мне, ни издателям, это и в голову не приходило. Спасибо, что роман-то опубликовали на русском, пришлось за него бороться с цензурой несколько лет.
Вот к примеру, едва ли обычному читателю будут понятны отсылки к семиотике, одним из столпов которой является сам Умберто Эко, в следующем пассаже из романа:
« — Кто сказал, что Венанция убили, потому что хотели убить именно его? Может, его убили вместо любого другого, чтоб оставить знак, чтобы что-то обозначить.
— В мире всякое творенье – книга и изображенье… — пробормотал я. – Обозначить что?
— Этого-то я и не знаю. Но не будем забывать, что существуют знаки, притворяющиеся значащими, а на самом деле лишенные смысла, как тру-ту-ту или тра-та-та…
— Чудовищно, — вскричал я, — убивать человека, чтобы сказать тра-та-та!
— Чудовищно, — откликнулся Вильгельм, — убивать человека и чтобы сказать Верую во единаго Бога…»
М. Г.:
— На Ваш взгляд, — имеющий уши да услышит? Пусть воспринимает смысл слов Вильгельма вне привязок к теориям: вот как понял – так понял, и незачем засорять голову семиотикой? Как пройти между Сциллой примечания и Харибдой непосредственного восприятия текста.
Я и не заметил, как уже стемнело, и наша прогулка с Е.К. должна была давно закончиться, и действительно, я поймал себя на том, что уже брожу по текстам Эко в одиночестве, а Е.К., извинившись, уже улетела домой, в Милан, где у нее дел невпроворот (выход ее собственного, глубоко личного романа «Цвингер», сдача в печать книги «Перевода не существует», насущные дела агентства ELKOST).
Догуливаю «Имя розы» в философском одиночестве. Роман этот, кроме всего прочего, иллюстрирует парадоксальный тезис: писатель-агностик (впрочем, агностицизм Эко весьма спорен – автор не раз подчеркивал, что вовсе не порывал с католичеством, которым была напитана его юность) способен написать о вере и истории веры, о христианстве, лучше, сильнее, нежели глубоко верующий автор.
С другой стороны, глубоко верующий христианский автор лучше напишет о проблеме агностика, безбожника, о том, как жить ему в мире, где «все дозволено», о морали без Бога – как Федор Михайлович Достоевский, например. Или это не парадокс, а как раз следствие естественного хода вещей?
Не углубляясь в теологию: нельзя считать «Имя розы» исключительно игрой разума и интеллекта, здесь есть нечто большее, то, чего мы просто не знаем об Умберто Эко, о его примерном католическом детстве и религиозных поисках его юности, об отходе от церкви, но не вовсе не об отречении от веры. Нельзя не задаться вопросом: в какой мере взгляды Вильгельма Баскервильского отражают мировоззрение самого автора?
Сложным и противоречивым представлено в романе отношение Церкви к Аристотелю. Судя по всему, и для автора — это один из фундаментальных вопросов. Согласно Эко, Церковь Христова всегда опасалась Аристотеля, но разве не на Аристотеле и Платоне была построена храмина схоластики? Разве не бенедектинцы сохраняли античное наследие и сохранили его до наших дней? Да, Церковь ни в коей мере не хотела делиться этим наследием не то что с мирянами, но и с простым клиром. Но не проявилась ли в этом истинная мудрость? – думаешь, прозревая из нашего времени.
Просто ведь всему – свое время, как учит Библия. Устройство средневекового общества, известная пирамида (наверху монахи, в середине воины, внизу пахари) определяла жизнь, политику, экономику. То есть Церковь действовала в соответствии с логикой времени.
А где теперь великая арабская культура, коей так восхищался Вильгельм? Что скажет современный ислам касательно Аристотеля? Где гениальные математики арабского мира? Лучшие врачи? Библиотеки?
Кстати, о библиотеке. Послужила ли Апостольская Библиотека Ватикана неким прообразом Библиотеки в романе «Имя розы»? Или же она, скорее, «малая библиотека», собранная Адсоном на руинах сгоревшей?
Думается, уместен утвердительный ответ на оба этих вопроса. Библиотека – универсальный образ и очень сильный знак.
Вот интересно, как отнеслась католическая церковь к роману, безусловно, пробудившему массовый интерес к истории в самом широком смысле, но в особенности к истории церкви, истории ересей и истории блужданий мысли человеческой? Не удивлюсь, если в лоне Церкви нашлись и сторонники, и противники Вильгельма Баскервильского, которому столь симпатизирует автор.
Известно, что «Имя розы» — роман многоуровневый, его можно читать как детектив, как исторический роман, как лекцию об истории ересей, но есть в нем красные нити, которые были намечены, обозначены и протянуты в нем автором, вшиты в ткань повествования – нити, пронизавшие в будущем все творчество Умберто Эко и, стало быть, волнующие его более всего.
— История смеха.
— Глупость как движущая сила развития общества.
— Роль выдумки, человеческой фантазии, вранья в истории цивилизации.
— Догма и ересь в жизни человека.
— Символы и знаки как инструменты восприятия мира и камни, из которых выстроены замки, храмы, закрома человеческой культуры.
Эти нити стали для нас, читателей нитями Ариадны во всех последующих путешествиях по художественным мирам Умберто Эко: в романах «Маятник Фуко», «Остров накануне», «Баудолино», «Таинственное пламя царицы Лоаны», «Пражское кладбище» и книгах по истории культуры «История красоты», «История уродства», «Vertigo», а также, несомненно, в готовящейся к публикации «Истории иллюзий» (выход книги намечен в октябре-ноябре 2013 года).
А я – пока возвращаюсь с прогулки домой по пустынным улицам современной словесности — все время задаю себе вопрос: а что для меня лично значит «Stat rosa pristine nomine, nomina nuda tenemus»? Я или не нахожу ответа, или выдумываю что-то вроде:
«Роза — при имени прежнем / Мы – без имен / Вечереет…»
Но внутри я знаю, что это значит. Хотя имена, знаки – это всего лишь отражения истины. Имя розы – вечная любовь.
Riga – Milano – 2013
В качестве примечания привожу любопытное наблюдение читателя Aska Langley
(оригинал публикации: http://www.diary.ru/
Открыл для себя любопытный факт. Тем, кто читал У. Эко «Имя Розы», оно тоже будет не безынтересно.
Свой роман Эко оканчивает словами «Stat rosa pristina nomine, nomina nuda tenemus», которые на русский перевели совершенно непонятным и кривым, по крайней мере для меня, образом: Роза при имени прежнем – с нагими мы впредь именами.
Так вот, строчка эта позаимствована из поэмы «De contemptu mundi» («О презрении к миру») монаха Клюни Бернарда Морланского, написанной около 1140 года.
Est ubi gloria nunc Babylonia? nunc ubi dirus
Nabugodonosor, et Darii vigor, illeque Cyrus?
Qualiter orbita viribus incita praeterierunt,
Fama relinquitur, illaque figitur, hi putruerunt.
Nunc ubi curia, pompaque Julia? Caesar abisti!
Te truculentior, orbe potentior ipse fuisti.
Nunc ubi Marius atque Fabricius inscius auri?
Mors ubi nobilis et memorabilis actio Pauli?
Diva philippica vox ubi coelica nunc Ciceronis?
Pax ubi civibus atque rebellibus ira Catonis?
Nunc ubi Regulus? aut ubi Romulus, aut ubi Remus?
Stat rosa pristina nomine, nomina nuda tenemus
Русский перевод Д.В. Сильвестрова (источник):
Где Вавилонское царство вселенское, где сильных мира
Многоотличие, где днесь величие Дария, Кира?
Камень покатится, слава истратится: не уцелели
Витязи взбранные; роком избранные — ныне истлели.
Где ныне курия, шествия Юлия? Светоч сената,
Цезарь прославленный — всеми оставленный, пал без возврата.
Где ныне Мария, также Фабриция непозлащенна
Славны деяния? Павла Эмилия смерть где блаженна?
Где обличающий, к небу взывающий глас Цицерона?
Граждан сбирающий, бунт поборающий гнев где Катона?
Где доблесть Регула? Рема иль Ромула? Что с ними сталось?
Роза — не прежняя: имя порожнее нам лишь осталось
Согласитесь, в данном варианте перевода строчка становится куда более понятной. А если еще открыть для себя тот факт, что как указывает Эко в лекции 1996 г. ранние списки De contemptu mundi вместо rosa читаются Roma (Рим), то загадочная фраза оказывается всего лишь очередным указанием на то, что от Рима Юлия, Цицерона и Катона осталось одно название. Но не следует забывать, что фраза была вырвана из ее изначального контекста, и подставлена в новый, совершенно иного содержания. В фильме дали еще более адаптированную и приемлемую версию перевода: от розы увядшей остаётся лишь имя ее. «Снимаем» первый смысловой слой — Адсон *монах, от лица которого ведется повествование* подчеркивает, что никогда так и не узнал имени девушки, бывшей его единственной земной любовью; второй слой можно увязать опять же с девушкой и обосновать упоминание именно розы: роза — это символ девы Марии, символ чистоты, а также мученичества *с учетом того, что в версии романа, а не фильма, девушке из рук инквизиции спастись не удалось, то. *; снимаем третий слой, в общем-то основной — от исчезнувших вещей остаются только их имена, а, следовательно, только этими именами и возможно оставить существовать и вещи существовавшие в действительности, и несуществующие вовсе. Сам Адсон, описывая уже в преклонных годах случившиеся с ним в молодости события, предчувствую скорую кончину, перед фразой про розу пишет такие слова: «Оставляю эти письмена, уже не знаю кому, уже не знаю о чем. » То есть намекая, что не события, лишь письмена — тень некогда случившегося, останется после него, когда уже никто и не сможет вспомнить истина ли то, иль «имя порожнее» ей.
Источник